На самом деле, Украина это маленький провинциальный поселок с архаичным социумом, в котором статус – альфа и омега успеха. В этом поселке очень тяжело договориться о размежевании пространства, потому что селянин не признает правил для себя любимого, а горожанином он не стал.

Александр Иванович Герцен в своих мемуарах вспоминал, что крепостная дворня безумно любила гонять чаи в трактире, хотя в людской без проблем можно было поставить тот же самый самовар. Заказывая пару чая в трактире, крепостной хотя бы временно чувствовал себя человеком. «В трактире он вольный человек, он господин, для него накрыт стол, зажжены лампы, для него несется с подносом половой, чашки блестят, чайник блестит, он приказывает – его слушают, он радуется и весело требует себе паюсной икры или расстегайчик к чаю» (Былое и думы). Простейшая торговая операция дарит рабу ощущение свободы. С позиций социальной антропологии, ничего удивительного – люди моря века напролет менялись излишками добычи с племенами, кочевавшими по континенту. Потенциальная война несет победу одним и рабство другим, обмен позволяет сохранить честь, богов и свободу. Эти операции обмена Марсель Мосс называет тотальной поставкой – вожди или главы семей участвуют в обмене от имени всего племени и под защитой племени. На протяжении тысячелетий обмен был прерогативой высшей иерархии и альтернативой войне, а субъект обмена как минимум равноправный член социума, благословленный богами. «Сначала принимают на себя взаимные обязательства обмениваются и договариваются не индивиды, а коллективы; участвующие в договоре являются юридическими лицами: это кланы, племена, семьи, которые встречаются и сталкиваются друг с другом группами либо непосредственно, либо через посредничество своих вождей, либо обоими способами одновременно. Более того, то, чем они обмениваются, состоит отнюдь не  только из богатств, движимого и недвижимого имуществ, из вещей, полезных в экономическом отношении. Это прежде всего знаки внимания, пиры, обряды, военные услуги, женщины, дети, танцы, праздники, ярмарки, на которых рынок составляет лишь один из элементов, а циркуляция богатств – лишь одно из отношений гораздо более широкого и более постоянного договора. Наконец, эти поставки и ответные поставки осуществляются преимущественно и добровольной форме, подношениями, подарками, хотя, в сущности, они строго обязательны, уклонение от них грозит войной частного или общественного масштаба» (Марсель Мосс. Очерк о даре). Подарки  «очень тесно связаны с личностью, кланом, землей: они проводники своей «маны», магической, религиозной и духовной силы». Тот, кто дарит, передает частичку своей силы, обретая власть над получателем, получивший подарки вынужден отдариться, дабы не навлекать на себя гнев чужих богов. Точно также после удачной охоты надо часть добычи вернуть обратно богам, принося жертву. Тысячи лет прошло, а до сих пор делая подарки, мы ощущаем эмоциональную волну – подсознательный рудимент той тысячелетней практики, когда обмен был растворен в мифологии.

В автономную торговую операцию обмен превратился во времена античности. В античном городе существовала рыночная площадь, где образовывались новые связи. Город стал сепаратором, вычленившим обмен из системы архаических культовых и военных отношений в отдельную категорию в форме рыночной торговли. Период раннего средневековья был смутным временем. А как ему быть другими, если в удобное окультуренное пространство с диких окраин империи «понабегало» древних «гопников», которые без тени смущения, руководствуясь какими-то своими понятиями и кланово-семейными связями, назначали себя главами провинций и отжимали успешные аграрные предприятия, иногда входя в долю, иногда просто захватывая. Тем не менее, Средиземное море оставалось внутренним «римским озером», крупная морская торговля процветала, города на побережье неплохо себя чувствовали. Резона ломать все это не было, что прекрасно понимали даже грубые германские вожди. Они и не ломали. Остатки нобилитета, латифундисты, церковники, военачальники, германские вожди – все жили в городах. И продолжали жить там уже после развала Империи, до тех пор, пока в результате арабской экспансии Европу не отсекли от Средиземного моря. Как только великий транспортный поток пресекся, и торговля уже не обеспечивала ощутимых поступлений – элита переместилась в поместья. Города, существовавшие как центры епископальных епархий (диозцезы) или как военные опорные пункты (бурги), продолжали выполнять функции «города-храма» и «города-крепости», но монастыри владевшие землей и феодальные поместья были за городом и отдельно от города. Центр управления военной организации перемещался вместе с монархом, феодальное ополчение связанное вертикальными связями с сюзереном проживало вне города – это в корне ломало античную природу города. Военная организация античности, как ополчение гоплитов и всадников, связанных единым городским культом и единым городом, была городской организацией. Как только военная составляющая ушла из города, то город лишился последних рудиментов античности. Аграрная средневековая цивилизация выстроила военную организацию вне городов. Средневековый европейский город оказался на периферии государственной корпорации.

Когда эпоха крестовых походов заново открыла морские торговые пути и рыночная площадь опять предоставила возможности для обмена, то под городскими стенами стал намываться социум нового типа. Жак Ле Гофф и Анри Пиренн пишут о чрезвычайной мобильности высокого средневековья. По дорогам брели рыцари, крестьяне, паломники, клирики, школяры, трубадуры и жонглеры, торговцы и жулики всех мастей. Путешественники объединялись в группы, дорога приучала быстро устанавливать связи. Поскольку время в дороге ограниченно, связи формировались ситуативные и преимущественно горизонтальные. Отношения в дороге, как правило, лежат в сфере обмена – любой путешественник покупает или выменивает еду, место в повозке, ночлег. Никто никому ничего не должен, либо происходит взаимовыгодный обмен, либо расходятся в поисках более выгодного предложения.  Людской поток из торговцев, носильщиков, сезонных работников, лихих людей, бродячих артистов и ремесленников, в конце концов, оседал в городах. Склонность к горизонтальным связям «люди дороги» приносили с собой. При сословных отношениях внутри аграрных социальных групп равенства не может быть априори, поскольку они несут на себе метки родовой аграрной архаики, в которой статус определяет доступ. «Всяк сверчок знай свой шесток». Торговцы и ремесленники тоже были встроены в сословную организацию средневековья, и внутри своих социальных групп обладали разным статусом, так как имели разный имущественный ценз. Однако гильдии, цеха, коммуны были объединением конкурентов вынужденных быть вместе, дабы защитить право всех, бывшее правом каждого – право личной свободы, право распоряжаться своим имуществом, право доступа к ресурсу путем купли-продажи и корпоративное право. В те непростые времена еще не существовало личного права интеллектуальной собственности, но уже сформировалось корпоративное право, поэтому ремесленники, архитекторы, художники, поэты с чувством собственного достоинства и без тени сомнения копировали друг друга. По полотнам разных художников кочевали одни и те же сюжеты с мадоннами и младенцами. Все что придумывал один ремесленник, имел право пользовать его конкурент, если он был членом цеха. Статус мастера само собой отличался от статуса подмастерья, «фримен» (свободный горожанин) имел гораздо больше прав, чем «портмен», который обладал экономическими правами, но не допускался к участию в общественной жизни. Однако «портмен» мог легко стать полноправным горожанином, уплатив городу десять фунтов. Если он не имел возможности уплатить эту сумму, то тогда выплачивал общине «файн» в сорок пенсов ежегодно и оставался «портменом» (кардинальное отличие от сословного пространства, где статус зарабатывался службой сюзерену). Сословные отношения средневековья скреплялись «оммажем» – клятвой, которой вассал отдавал себя под покровительство сеньора. Члены городских коммун давали клятву, устанавливающую между ними отношения равноправной верности. Именно в городах рождалось осознание того, что конкурент, сосед, личный враг, в конце концов, имеет те же права, что и ты (системный элемент городской культуры, которой очень не хватает в Украине).

Быть гражданином средневекового города означало, как минимум быть членом гильдии или цеха (гражданином античного города был глава семьи – хранитель семейного культа). Цеха тоже были тесно связанны с культом, у каждого цеха был свой святой, и члены цеха обязаны были участвовать в общегородских религиозных шествиях, нести вертепы, фигуры святых и прочее. Городское пространство (экономическое, религиозное, общественное) фактически становилось конгломератом профессиональных организаций.  Цеха следили за соблюдением технологии, потому как в случае низкого качества продукции наносился ущерб репутации цеха. На собраниях выбирались  должностные лица  — мастер, присяжные, смотрители, помощники смотрителей. Кроме всего вышеизложенного цеховые организации были инструментом борьбы с городской аристократией. Торговые элиты, оказавшись на вершине городской пирамиды, сами с удовольствием становятся в позицию новой аристократии, пытаясь максимально сузить вертикальные социальные лифты и оградить свой бизнес от конкуренции  снизу. Всеми способами затрудняют доступ к городским должностям, составляют «Золотые книги» аристократических родов, устраивают своим дожам пожизненное правление. Зачем выбирать новых, если все равно придут такие же? – Вечная история, тянущаяся со времен первых собраний Венецианской лагуны вплоть до наших дней. Однако городские низы европейских городов это не крестьяне – их так просто в упряжку не загнать. «В развитии итальянских городов следующим решающим этапом после появления института подеста было становление слоя popolo. Экономически popolo, как и немецкие цехи, состоял из самых различных элементов, прежде всего из предпринимателей, с одной стороны, из ремесленников — с другой. Ведущими в борьбе против знатных родов были вначале, безусловно, предприниматели. Они создали и финансировали скрепленное клятвой братство цехов, противостоящее родам, а цехи ремесленников поставляли необходимую массу людей для борьбы» (Макс Вебер. Город). По сути, цеховые организации создавали свои собственные государственные институции – милицию, органы управления, статуты и систему налогов. Избиралось должностное лицо (капитан), представлявшее интересы пополанов перед городским советом. Самый верный способ противостоять институциям верхов –  создавать свои институции снизу.

У  социума, обживавшего пригороды, роль базового ресурса играли деньги,  дорога и рынок. Кастеляны в бургах и церковники в диоцезах не имели возможностей эффективно контролировать ни первое, ни второе, ни третье. Военная элита активно содействовала развитию городов, потому как «город-рынок» был неплохим коммерческим предприятием – приятным дополнением к основному домену. Торговые сборы, пошлины. В случае войны людской резерв опять же. В конце концов, «город-рынок» перемолол «город-храм» и «город-крепость» и подобно его античным собратьям стал выбрасывать излишек ресурса в дальние форпосты на «варварских землях». По пятам за крестоносцами шли венецианские и генуэзские торговцы, за конкистадорами агенты Фуггеров и Вельзеров. Главы торговых домов отсылали агентов в другие города (как правило, родственников – младших братьев, сыновей, племянников). Фернан Бродель описывает как патриархи «купцов-авантюристов» жалуются Тайному совету (Privy Council) на молодежь, которая обосновавшись в Антверпене и в Берген-оп-Зоме, мало слушает их рекомендации (дело происходит в 1542 году, еще нет никакой Московской торговой компании с ее привилегиями, а Ивану Грозному всего двенадцать лет). Для торговца никогда не имело значения, чем торговать. В одну сторону везлись одни товары, в другую строну другие. Торговцы знали, где выгоднее за серебряную монету, где за золотую и кому можно спихнуть билон и медь. Знали, как разделить стоимость корабля на части, оформить совместное владение, и в какое время года приплыть за сахаром к плантаторам Мартиники и Гваделупы, чтобы получить максимальную прибыль. Они сами ничего не производили – банально покупали и продавали, но сам принцип доступа к ресурсу посредством купли-продажи организовывал пространство, в котором диким хмелем ветвились семейные мастерские, рассеянные мануфактуры с надомничеством, фабрики с пооперационным разделением труда и, наконец, фабрики оснащенные машинами. Город втягивал в производство окрестные села, становясь платформой, на которой концентрировались ресурсы. Горожане, крутясь в треугольнике «дорога – рынок – деньги» генерировали инновации, дававшие возможность возрастающей отдачи.

На бескрайних российских просторах вплоть до последней трети девятнадцатого века инновации внедрялись со скрипом несмазанной телеги, хотя умом про прогресс даже в России было кому понимать. Естественно не в тех масштабах, в какие до сих пор свято верит добрая половина российских граждан, в представлении которых дух творчества неусыпно летает над Святой Русью, без конца являясь к разным народным умельцам, и что бы в мире не придумали, как глядь, в России за сто лет до этого какой-нибудь Левша уже осилил прототип того же самого. Нет, все было гораздо скромнее, но все-таки отец и сын Черепановы, поездив по «заграницам», на полном серьезе соорудили работающий паровоз, некоторое время ходивший по чугунным рельсам в хозяйстве Демидовых, а Менделеев составил свою таблицу. В конце концов, к началу благословенного девятнадцатого столетия в Российской Империи было шесть университетов. Пушкинский Онегин – бездельник, паразит, и вообще «лишний человек», учась понемногу, чему-нибудь и как-нибудь, Адама Смита, тем не менее, почитывал. Не самое глупое чтиво! Подвижка весьма ощутимая, если за точку отсчета брать петровские указы от 1714 года: «Послать во все губернии по нескольку человек из школ математических, чтоб учить дворянских детей, кроме однодворцев и приказного чина, цифири и геометрии и положить штраф такой, что невольно будет жениться, пока сего выучится».

Культурный взрыв, инициированный Петром, иногда ставят на одну доску с европейским Возрождением. В этом есть резон, поскольку светская эстетика таки вытеснила религиозную, тем не менее, существуют нюансы. Движителем, заказчиком и конечным потребителем европейского Возрождения был горожанин. Свободный ремесленник, поэт, художник, торговец, поездившие по миру, осознавшие себя личностью и в образе мадонны увидевшие женщину. Будучи активным субъектом обмена, горожанин помещает себя в центре окружающего его мира, именно с этой позиции идентифицируя пространство и процессы вокруг. Его уже не впечатляют ни свет истины, мерцающий сквозь витражи готических храмов, ни знаки божественного в рутине быта. Фрахт, такелаж, дебет, кредит. Перспектива в живописи и прикладное в науке. Злые языки болтают, что Медичи и Борджиа немало тратились на живописцев и поэтов. Да кто бы сомневался! Но, по сути, в этом отношении они ничем не отличались от лавочника, который заказывал портрет своей супруги художнику, живущему на соседней улице, почитывал Боккаччо и отправлял сына учиться корабельному делу. Культуртрегером  российского Возрождения выступало государство в лице все того же монарха. Петр учреждал артиллерийские и навигацкие школы, ассамблеи и кунсткамеру, подобно тому, как монголы покровительствовали наукам, строили обсерватории и библиотеки в завоеванных государствах Азии. Это не было результатом деятельности горожан. Да и города в европейском понимании в России не было. Российская цивилизация подобно античной поместила центры военной организации и государственной корпорации в городскую часть полиса, доминирующую над ландшафтом. Бывало такое, что европейские города выступали на стороне баронов против монарха, бывало наоборот, но в Европе горожане существовали как обособленная от военно-феодальной корпорации сила. Всегда! В России «бароны» служили и жили в городах, а вокруг перманентно тлели уголья крестьянской войны. Натуральный «город-крепость» – опорный пункт, административный центр, место дислокации военных частей.

Воздух российского города никого не делал свободным. Служилые люди, церковные люди, посадские люди. Разбираться, кто был белый, кто был черный, кто в сотне, кто в слободе, кто по отечеству, кто по прибору, кто по призыву не имеет смысла, потому что все эти людские цепочки так или иначе сходились к трону.  Это был ресурс царя, который он мог в любой момент куда угодно отправить, куда угодно переселить. Точно также как остальное (аграрное) население. Если для государевых нужд в Москве нужны были работники, то их выписывали из боярских и монастырских вотчин, из волостей и посадского населения городов. Везде заглядывало государево око. Подсчитывало, записывало, докладывало, требовало. А послать нам немедля «из Путивля и из Севска и из Трубчевска и из иных порубежных городов, где сыскать мочно, десять человек добрых, чтоб которые стекло варить и горшки и печи и всякие стеклянные суды (сосуды) и шурупы были делать горазды и перевести их тотчас». Городской или сельский, податной или неподатной – либо служи, либо тяни. Всегда будь готов «без ослушания к государеву делу». Натурально военно-трудовая армия Московского Каганата.

Казалось бы, если армия, то где торговля? Откуда появились в России все эти купцы, которые потом тонули в шампанском и дарили актрисам кульки с ассигнациями, элегантно перевязанные лентами? Тут как раз противоречия нет – военный патронаж не отменяет обмена, он просто определяет формат. Даже во времена «настоящей колбасы», когда среднестатистический призывник, выставив в цеху для родной бригады пару пузырей, последний раз махнув кепкой возле заводской проходной, отбывал к месту отдачи священного долга, то он сразу попадал в пространство активной торговли, о которой он и не подозревал на гражданке. В этом пространстве бизнесом занимался любой, кто имел хоть какое-то отношение к материальным ценностям. От каптерщика до командира части. Советская армия конца застоя была первой рыночной площадкой в плановом хозяйстве СССР. Постоянно что-то менялось, продавалось, уводилось. Кто-то запихивал в кошелек профит, кто-то бегал по кабинетам пытаясь списать пустые активы, и на горизонте печально мерцала фигура  прапорщика с вечно сорванной звездочкой на правом погоне. На самом деле возможности разлиты в армейском пространстве как эфир во вселенной. Надо только иметь полномочия присосаться.

Самым крутым бизнесменом в Московском государстве был сам царь. Целые категории товаров объявлялись заповедными. Сырой шелк, красная медь, ревень, хлеб, икра, пенька, поташ, смола. Не говоря о солевой и винной торговле. На все, что привозилось заморскими гостями, первоочередное право выкупа имело государство в лице монарха. Иногда товары отбирал для себя любимого государь лично. Крупные производства были если не казенными, то, как минимум работали для казны и возле казны. Дядька царя боярин Морозов, имевший будное дело (производство поташа), благодаря близости к царю пользовался освобождением от пошлин и всяческими льготами, но после смерти его промысел все равно отошел Тайному приказу. Чайная китайская торговля и астраханская торговля были государственными предприятиями. То есть натурально в Персию и к границам Китая отправлялись казенные караваны, которые обслуживала единственная категория купцов, с правом выезда в пограничные государства – привилегированная группа именуемая гостями. Они получали царем лично жалованные грамоты, дававшие право не платить тягло,  путевые поборы, право держать безъявочно всякое питье, покупать вотчины.  «Гости ведали таможенными доходами, рыбными и соляными промыслами, они же закупали для царя товары и производили от его имени и на его счет торговые операции, заключали подряды с иностранцами» (И. М. Кулишер. История русской торговли и промышленности). Подлинные олигархи того времени. Численностью около тридцати человек. Кроме гостей более-менее крупной коммерцией занимались еще купцы из Гостиной и Суконной сотен – те немногие, которые были как-то похожи на купцов. Численностью несколько сотен. Эти были рангом гораздо ниже, имели привилегий поменьше – вотчин покупать права не имели, ездить за границу не могли, но тягло не платили и спиртное дома хранили на полном законном основании. Весь остальной торговый люд, большей своей частью представлял собой то, что сейчас называют базарные торговцы. Так называемое посадское население, имевшее право заниматься промыслом и торговать в торговых рядах. Не разносить по улицам. Ни в коем случае не выставлять товар в окнах собственного дома. Только в рядах! У каждого свое место, у  кого-то лавка, у большинства половина лавки или четверть, осьмушка лавки, бочка или корзина. И не сметь по рядам ходить – ни с белой рыбицей, ни со сдобными калачами.

Понятное дело, что ходили. Если законы на бескрайних просторах не нарушать, как тогда жить? Из четверти лавки попробуй, наторгуй. Особенно если кроме тебя продают все кому не лень. Тут вам не европейские феодалы-чистоплюи. Российскому боярину поставить лавку и в ней посадить своего холопа нисколько не зазорно, а уж екатерининскому помещику сам бог велел. Торговали бояре, ратники, стрельцы и духовенство. Монахи выпрашивали себе право торговать беспошлинно, и были очень крутые торговцы. Крестьяне торговали оптом и частенько в розницу, хоть в розницу категорически не имели права. В России торговали все, кому нельзя, но очень хочется. Всегда! Вплоть до начала двадцатого века. От самого последнего бродяги до министра. Была бы крыша. На бескрайних просторах, обмен никогда не сосредотачивался в городе, он расползался по территории, обвивал как плющ властные вертикали, формируя экономическую матрицу русского мира, в которой, пользуя государственные монополии, зарабатывают бешеные деньги, допущенные к туфле монарха олигархи, всякие там дядьки, любимые бояре, лакеи, собутыльники, поварята. Остальное население тоже крутится, оно строит дома, покупает средства передвижения, закапывает чугунки с валютой на углу от вишневого сада, но спроси: откуда взялось? – никогда не ответит, потому что налогов не платит, лицензий не берет, и никакого отношения к торговому сословию не имеет. Те же, которые наивно мечтают начать с лавочки, честно оформляются, тот час попадают под пресс государства. Их начинают считать, подсчитывать, контролировать, потому что они не свободные горожане – члены цехов, а собственность государства. Цеховую систему Петр тоже ввел, поскольку был цивилизатор. Однако весь цимус в том, что цеховые организации западной Европы возникали, как институции защиты интересов торгового сословия, а в России они служили еще одним инструментом фиска.

«Между тем, когда в 1761 г. был предпринят ремонт полов в Зимнем дворце и велено было собрать всех мастеров петербургского столярного цеха, оказалось, что они разобраны по различным казенным работам. Тогда сенат распорядился переписать всех русских и немецких мастеров, людей вольных и отпущенных с паспортами, живущих у обывателей и своими дворами, и представить этот список в Сенат для учреждения из них порядочных цехов. Сенат жаловался и на то, что «много портных для роскоши, а для шитья на армию мундиров почти не находится. Поставляемые на армию повозки, окованные лучшим железом, редко доходят до места» (И. М. Кулишер. История русской торговли и промышленности).

Вот ведь беда! Неприятель на пороге, а тут мундиры шить некому. Ага? Война определяла весь формат реформ Петра Алексеевича. Западник и любитель европейских кафтанов, в первые полтора десятилетия своего правления, перечень заповедных товаров нисколько не уменьшил, а наоборот расширил до предела. Его можно понять – на геройские баталии нужны деньги, а где их взять в сырьевом придатке, кроме как наложить лапу на ресурсы? И если бы этим полностью закрывалась проблема оснащения армии, то еще большой вопрос какую траекторию приняли бы все последующие преобразования. Война в семнадцатом веке требовала некоторого промышленного развития. Как минимум нужны были пушки, порох, ружья, текстиль. Нагнать холопов на работы не проблема, но проблема найти управленцев. Как в стране, где статус давал право на ренту, где воеводы сотни лет напролет ставились на кормление (что с округи выколотят, то имеют), найти чиновника, который будет вести государственную коммерцию и не запустит в нее руку? Петр все прекрасно понимал, поскольку, несмотря на парик и немецкий кафтан, был плоть от плоти загадочной российской души, поэтому, лично инициируя  постройку новых предприятий и тратя на это казенные средства, потом отдавал их на откуп, как частным лицам, так и новомодным компаниям (компании Меньшикова, само собой). Предприятия пользовались частниками, но могли быть забраны обратно в казну.

Благодаря усилиям монарха изменилась позиция государства, которое в дополнение к фискальным функциям, стало локомотивом экономики. В принципе ничего нового, за каких-нибудь триста лет до  Петра, инфант Португалии Генрих Мореплаватель точно так же основывал обсерватории и навигационные школы, лично снаряжал экспедиции для поиска морского пути в Индию. Потом это дело продолжили дважды король Португалии Жуан II Совершенный и его преемник Мануэл I Счастливый, при котором Васко да Гама весной 1498 года, наконец, достиг берегов Индии. Ноздря в ноздрю с Португалией шла Испания – два иберийских государства нарастившие военные мускулы во время реконкисты, как с горки скатились во внешнюю колонизацию, деля земной шарик строго по «папскому меридиану». Португалии досталась Индия. Золото и пряности рекой потекли в Лиссабон. Однако вот ведь какое дело, поскольку движителем колонизации и основным бенефициаром была монархия, то обмен она опять же передавала на аутсорсинг чиновникам и дворянству. «Такая экономическая централизация несет с собой очень важные социальные последствия. Быстро приходит в упадок городская буржуазия; ее попытки вернуться к прежним порядкам, вызванные потоком богатств в результате открытия новых земель, будут нейтрализованы преследованиями евреев, поскольку очень часто богатыми людьми оказываются евреи, и у инквизиции всегда будет стремление называть евреями хозяев крупного движимого имущества. Дворянство восстанавливает свою экономическую мощь, а с ней и социальный престиж. Оно перестало испытывать душившую его конкуренцию торговцев, отправлявших в свои сундуки прибавочную стоимость от сельского труда. В новой экономике ключевые позиции оказались в руках у дворян. Они теперь клиенты короля, и именно они с большой легкостью добиваются от него пенсий, рент, должностей, участия в заморских компаниях, которые представляют собой прекрасную возможность для обогащения» (Жозе Эрману Сарайва. История Португалии). Знакомая история! Богатства в руки плыли о-о-чень серьезные, но уплывали в кошельки купцов из торговых республик, потому что продавала Португалия: вино, оливковое масло и все те же пряности, а покупала ткани и прочие промышленные товары. В военном отношении она была продвинутой морской державой, однако через какую-нибудь сотню лет голландские и английские торговые компании вытеснили ее с прибыльной акватории.

Рональд Коуз рассматривает конкуренцию в двух аспектах: в контексте создания нового инновационного продукта и в контексте снижения издержек производства. Компания, фирма, предприятие пытаются заполучить на рынке факторов производства лучший человеческий капитал и другие ресурсы, чтобы изготовить конкурентную продукцию и выйти с ней на товарный рынок. Открытый доступ к рынку товаров и рынку факторов производства стимулирует появление нового продукта и продвинутых конкурентных фирм. Если товарный рынок открыт, а доступ к факторам производства избирательный (зависит от статуса), то тогда на первый план выходит стремление демпинговать, сокращая расходы, при выпуске несложной продукции. Фактически при сословном доступе страна попадает в вилку из двух плохих историй. Первая история, когда государство пассивно. Как результат стагнация экономики, превращение в сырьевую колонию. Вторая история, когда государство активно – заводит инновации в страну, вводит покровительственные пошлины, но в таком случае оно (государство) конкуренцию инноваций перетягивает на себя, смещая ее к границам, а внутри остаются все те же неконкурентные компании.  Такая себе черепаха с твердым панцирем и мягким вкусным тельцем. Когда панцирь трескается, то окружающие хищники выгрызают мякоть. Что перманентно наблюдается в российской истории. После смерти Петра из двухсот предприятий,  которые он открыл, осталась хорошо, если четверть. Зато махровым цветом распустилась контрабанда. Через рыхлую западную границу (Ливонию, Украину, Остзейский край и Польшу) контрабанда шла всегда, но купцы занимающиеся импортом все равно могли конкурировать, поскольку пошлина на ввоз в Московской Руси составляла десять процентов (хоть и бралась талерами по твердому курсу). Другое дело, когда она стала доходить до семидесяти пяти процентов. Естественно народ потянул полями серый импорт: «В результате все провозилось «воровски» торговцами, которые «раза по три в год ездят в королевство Польское, в Бреславль, в Слезу (Силезию) и Амбург и там такие товары покупают и, возвратясь назад, налаживают дорогу, чтобы Ригу объезжать, тоже на дорогах всякие заставы, которые зело плохи, объезжают, и привозят без всякой трудности в Москву и продают купцам, которые их по малому делу в лавках держат»» (И. М. Кулишер). Знакомая картина! В конце концов, указом от 1788 года было принято решение западную сухопутную границу закрыть, намертво, хоть граф Миних и пытался объяснить, что таким образом можно победить не только контрабанду, но и торговлю.

Произошло это уже при Екатерине II, которая очень хотела развить торговлю в России. Очень! И надо отдать ей должное была первым российским правителем, который посчитал, что негоже монарху заниматься коммерцией напрямую. Даже еще в елизаветинское правление государево право оседлать любой торговый поток воспринималось как законная рента – приятное дополнение к монаршему статусу. Скажем до Екатерины история знаменитой кяхтинской чайной ярмарки это история царского промысла – все те же казенные караваны, и те же целовальники, провозившие в царском караване свои собственные товары. После Екатерины – это история частной торговли и бесконечного государственного регулирования по сути внутреннего транзита. То разрешено торговать только купцам первой гильдии, а всем остальным нельзя, то вдруг купцам второй гильдии тоже можно. То за бартер, то за деньги, то хлеб нельзя продавать, то можно. Государство из бизнеса не ушло – казенные заводы преспокойно пыхтели, винный и соляной откуп оставался, регламентация коммерции оставалась, но напрямую их Императорские Величества уже не торговали и царские караваны с заповедными товарами, предназначенными для торгов с басурманами, прекратили ползти к южным кордонам России. Екатерина насколько смогла максимально убрала, во-первых, преференции частных лиц, во-вторых, государство в лице монарха из торговли. Доходные статьи стали сдаваться казною городам и сословиям. К примеру, рыбные промыслы графа Шувалова в Белом море отдали купечеству Архангельска. Не говоря уже о том, что императрица подтвердила «Манифест о вольности дворянства» покойного мужа и значительно расширила хозяйственные права дворян, разрешив в своих поместьях заниматься любым видом промысла. Но это помогло не очень, потому что доступ к ресурсам, по сути, оставался сословным вплоть до последней трети девятнадцатого века.

Когда при Александре II наконец приоткрылись границы – вся кяхтинская чайная торговля вместе с сопутствующим производством обрушилась как карточный домик.  Чай в Россию в конечно счете стали привозить через порты контролируемые Англией. Огромная держава, имевшая с Поднебесной общие границы, начисто проиграла чайную торговлю далекому и не очень крупному острову. Не потому, что англичане не стеснялись торговать опиумом и развязывать войны – российские монархи на протяжении веков спаивали собственное население, была бы возможность продавать китайцам опиум, то так же без тени сомнения торговали бы и опиумом, а воевать с Китаем начали даже раньше англичан. И совсем не потому, что английский протекционизм как броня прикрывал интересы английских компаний – касаемо протекционизма российские монархи тоже были не пальцем деланы. Причины успеха английской торговой экспансии совсем в другом. База английской коммерции это английский свободный город – кластер, бывший мощной площадкой обмена и платформой, где аккумулировались ресурсы. Поэтому там не было проблем найти моряков и торговых агентов, было полным полно лавок, мануфактур и корабельных верфей. Британский протекционизм кто только не описывал, но когда английские монархи выдавали монопольные права на внешнюю торговлю, то на эти монопольные компании как гаджеты навешивались верфи, мореходные компании, оптовые фирмы и лавочники из внутреннего пространства. И даже дедушка организатора партии эсеров Вульф Янкелевич Высоцкий, торговавший исключительно «кантонским» чаем, головной офис своей чайной компании «В. Высоцкий и К°» перенес в город Лондон, потому что управлять своей империей удобней из центра обмена.

Российский город даже в девятнадцатом веке категорически слабая площадка обмена. Какой обмен если богатая публика из помещиков? Дом в городе построят свои же мужички, колеса в карете поменяет сельский кузнец. Капусту, картошку, грибы доставит обоз осенью. Мясо, птицу – по первому морозцу. Полным-полно собственных сапожников, белошвеек и кружевниц. Осенью съезжаются господа из своих имений – приемы, балы и вывоз невест. Весной последний бал на масленицу. Летом одни выезжают на маневры, у других полевые работы.  Нет, лавки были. Москательные товары. Посуда. Кроме того всегда может понадобиться свежая зелень к супчику, рыбка или молоко для ребенка. Тоже бизнес, несмотря на то, что кухарка, которая все это будет покупать она деревенская баба и полушки господской даром не потратит. Товары для дамочек: «А всё Кузнецкий мост, и вечные французы, оттуда моды к нам, и авторы, и музы: Губители карманов и сердец! Когда избавит нас творец от шляпок их! чепцов! и шпилек! и булавок! И книжных и бисквитных лавок!». Питейные заведения. Трактиры, ведерные лавки и ренсковые погреба. Колониальная торговля. Напитки и продукты, ставшие модными после вояжа русской армии в Париж – «Вдова Клико», к примеру. Тем не менее! Во-первых, одно дело торговать в городе, который конгломерат торговых и ремесленных корпораций и, по большому счету, управляется ими же. Совсем другое дело торговать в «гарнизоне», в котором,  если не салтыковский медведь-воевода, то, как минимум, гоголевский градоначальник со сворой чиновников: «Что ты сделал с купцом Черняевым – а? Он тебе на мундир дал два аршина сукна, а ты стянул всю штуку. Смотри! не по чину берешь! Ступай!». Во-вторых, где «Вдова Клико» и где российские купцы? Давно ли из восточных колоний милостивый сэр? Как успехи нашей компании в Индии? Какая там Индия! – Бизнес российского купца даже в Москве или Питере совсем не то самое, что английские торговые компании, имевшие натуральные флотилии и на протяжении веков рассылавшие торговых агентов по миру. Династия Елисеевых в 1834 году приобрела целых два парусника, что по тем временам было круто, но несравнимо с двадцатью кораблями Томаса Стрейнджа, которые он имел в 1480 году и был не самый богатый из бристольских купцов. Уже в четырнадцатом веке бристольские купцы владели десятками кораблей: «Дж. Шерборн, опираясь на таможенные отчеты, считает, что бристольские судовладельцы имели в 1378/79 г. минимум 30, а в 1390/91 г. 37 кораблей, что говорит о наличии очень больших средств» (Т.В. Мосолкина. Социальная история Англии XIV-XVII вв.).

Таки да средства у английских купцов водились, потому что у них была платформа, где эти средства можно было прокручивать.  У российских торговцев средств как раз не было, торговали они, как правило, в кредит. Откуда было взяться средствам, если город не рынок, а гарнизон? Экономика она дама капризная, ей безумно нравится товарное хозяйство – разделение труда, приличный человеческий капитал, внутренний рынок и прочее. А откуда возьмется внутренний рынок, если доступ к ресурсам курируется «верховным монголом», а окрестные крестьяне, принадлежащие какому-то дяде, живут своим хозяйством? Кроме соли и водки, не требуется ничего привозного, а от горожан не требуется вообще ничего, кроме денег. В крайнем случае, то, чего не могут сделать сами, покупают у соседа. Целые села сидят на промыслах – ткут, куют, лепят. Огромный пласт коммерции вне городов и под контролем служилого помещичьего класса. Россию покрывает сеть ярмарок. Промышленные предприятия (казенные и частные) организованны как крепостное поместье и с крестьянских промыслов барин снимает ренту, какую сам захочет, потому что де-юре они принадлежат ему любимому. Понятно дело, что деньги удачливый мужик зароет от греха подальше, но куда зароешь станки и амбары? Когда ивановские «капиталисты» в тридцатых выкупались на волю, они свои фабрики скромно оставляли графу Шереметьеву, строя новые за пределами его земель.

Пасторальная картина, на которой «фабрикант» принадлежит графу со всеми своими потрохами, не то чтобы поголовна при сословном доступе, само собой, есть разные вариации, это такой себе золотой стандарт. Идеальная схема. Вокруг нее как круги на воде образуются различные отражения, но зависимость между властью и бизнесом в «Русском Мире» – такая же характеристика пространства как плохие дороги. Иного там быть не может. Либо граф, либо не граф, либо губернатор, либо не губернатор. Если губернатор, то имеешь возможности, пользуя доступ к ресурсам и рынкам, выстраивать личную экономическую клиентелу. Если не граф и не губернатор, то тогда чтобы получить доступ к ресурсам  надо искать патрона и делиться с ним рентой. А любое предприятие будет иметь формат поместья, в котором холопы вкалывают за прожиточный минимум.

В действительности, дельный совет бизнес-психолога маэстро Балашова – «Делать бизнес там, где растут золотые помидоры» – с огромным удовольствием пользовали «мадам и месье» облепившие как саранча пару центральных улиц обеих столиц, имевшие в качестве партнеров далеких зарубежных кузенов. «Губители карманов» большею частью были все теми же акулами западного капитализма, заплывшими в стойбище непуганых аборигенов, а индустриализацию в Матушке-России проводил в основном зарубежный капитал. Российская же сторона в этот процесс вкладывала все ту же таблицу Менделеева и повсеместную дешевую рабочую силу. Весь знаменитый экономический подъем вплоть до тринадцатого года, с которым до сих пор сравнивают все что можно, Россия продавала продовольствие и продукцию низкого передела. Нет-нет, когда реформы Александра II начали разъедать сословные отношения, в России многое стало меняться и уже в конце девятнадцатого века будущий вождь трудового народа сидя в Шушенском, описывал «Развитие капитализма в России». Но описывал он, по сути, разложение крестьянского сословного общества, в котором крестьянские промыслы мутируют в рассеянные мануфактуры с надомничеством, в фабрики с пооперационным разделением труда, а вокруг еще полным-полно одиночек-кустарей, выполняющих для фабрик существенный объем работы. Все то самое, что проходила Европа пятью веками раньше. И кое-что стартануло совсем неплохо. К примеру, текстильная промышленность. Ситцевая революция совершенная французскими текстильными компаниями самым благоприятным эхом отозвалась в России – дешевые цветастые ситцы стали товаром народного потребления и крупной статьей экспорта. Некоторые фабрики были оборудованы по последнему слову техники. В Англию российские промышленники ткани естественно не поставляли, но свой сегмент, скажем, на азиатском рынке держали очень уверено. Владимир Ильич был прав, когда писал, что к началу двадцатого века рынок сельскохозяйственного оборудования успешно заполнялся продукцией местных предприятий, но экспортировать отечественные сеялки-веялки не получалось даже в Персию.

К концу девятнадцатого века, окрестные села вокруг новых производств и вокруг фабрик, образовавшихся в районах крестьянских промыслов, стремительно превращаются в рабочие поселки, жители которых отрываются от земли, но свою крестьянскую ментальную организацию тащат за собой. Фабрика для них и барское имение, где делай что велят, и барский лес, где чуть-чуть можно взять. Поселковые пейзане легко сбиваются в землячества и клановые цепочки, воссоздавая природу российской аграрной общины, в которой общественное нависает над личным. В этой группе важно любым путем поднять статус – кулаками, глоткой, апеллируя к общественному благу или к господствующей мифологии. Статус превыше всего, потому что веками доступ к ресурсу осуществлялся согласно месту в иерархической пирамиде. Это сидит в мозгах. В артели как в крестьянской семье – большак получает лучший кусок, остальные по рангу. Особи, как и тысячи лет назад, доминируя внутри группы, выстраивают иерархию, таща за собой ближний круг из родственников и приближенных. Рабочий поселок это ни в коем случае не город, он наоборот оппонирует городу, ментально смыкаясь с деревней, и основная масса фабричных живет как раз в поселках. На что, опять же, указывает будущий вождь революции: «Можно думать поэтому, что из всего числа фабрично-заводских и горных рабочих Европейской России не менее (а, пожалуй, и более) половины размещено вне городов. Этот вывод имеет важное значение, ибо он показывает, что индустриальное население в России значительно превышает своими размерами городское население» (В. И. Ленин. Развитие капитализма в России).

Советская индустриализация эти процессы продолжит. Практически за одно поколение населенные пункты бывшей Российской Империи (и Украины в том числе) разрастутся в десятки раз, втягивая в себя окрестное сельское население, но городами в европейском смысле они не станут.  Карикатурное подобие российской слободы, предназначенное обслуживать казенный промысел, с жестким цензом прописки, только внешне напоминало европейский город, а на деле было натуральным городом-храмом.  С доминированием идеологии над экономикой,  с обкомовскими епархиями, с функционерами из служителей партийного культа, с пространством безграничной озабоченности общим благом и очень ограниченного личного права, которое де-юре регулировалось нормами коммунистической морали, а де-факто было прямо пропорционально статусу. Доступ к факторам производства колебался в пределах от приусадебного участка до гаража, а товарный рынок подобно полтергейсту обитал где-то в параллельной вселенной – товары без сомнения существовали, но как только спрос превышал предложение, они исчезали с прилавков напрочь, попадая к потребителям неведомыми путями, натурально материализуясь прямо из воздуха.

Когда нормы коммунистической морали уже не могли держать всю эту паранормальную конструкцию, то она естественно рухнула. Первым на развалинах практически построенного социализма восстановился рынок товаров, и изумленные потребители увидели массу всяких вещей, которых они никогда не наблюдали в свободной продаже. С рынком факторов производства все оказалось гораздо сложнее, потому что как только с партийного функционера слетела идеологическая маска – под ней оказалось типичное боярское мурло расейского разливу, которое подгребает под себя любой промысел, находящийся в пределах его полномочий и с любого чиха желает получать мзду. Поэтому украинцы всей страной точно также как «братья россияне» бодренько зашагали в сторону третьего мира.

Кстати о третьем мире. Эрнандо де Сото исследуя феномен теневого сектора латиноамериканской экономики, ключевой проблемой считает именно издержки доступа. Когда перуанские крестьяне после Второй Мировой войны были вынуждены  мигрировать в города, то столкнулись там с натуральным бюрократическим спрутом обслуживающим запросы белой публики. Аристократическим потомкам испанских кабальеро и прочих конкистадоров очень нравилось старое доброе время, когда они жили в тихих спокойных местечках, ездили на службу по тенистым аллеям, а вечерами за рюмкой кальвадоса рассуждали о наивном народе-богоносце, вкалывающем где-то в предгорьях Анд, и как было бы неплохо привить ему культуру. И вот случилось! Народ сам пришел. Но оказалось, что ему в городе нет места. Коридор возможностей для него если не закрыт, то, как минимум заблокирован рогатками законов и подзаконных актов. В результате дабы выгрызть для себя жизненное пространство, селянам приходится генерировать серые методы экономической деятельности и серьезная часть розничной торговли, рынка услуг, транспорта, строительства находится в тени (38,9 % ВНП к моменту написания книги в 1989 году и прогнозируемо 61,3 % ВНП к 2000 году). Знакомая картина!

Эрнандо де Сото решив исследовать проблему доступа, организовал группу, которая подала фиктивные заявки: на отвод земли под строительство, на регистрацию фабрики по пошиву одежды, на открытие магазина.  Для того чтобы семье с низким доходом выделили свободный участок под застройку, требовалось пятьдесят шесть минимальных зарплат, шесть лет и одиннадцать месяцев бюрократической волокиты. Разрешение на торговлю стоило пятнадцать «минималок» и сорок три дня беготни по кабинетам. Регистрация фабрики прошла в том же темпе: «У них вымогали взятки в десяти случаях, но экспериментаторы заплатили только дважды. На регистрацию фиктивной фабрики потребовалось 289 дней, интенсивная работа специально созданной группы и затраты в сумме 1231 долл. (с учетом издержек и потерянных доходов). В то время — 1983 г. — такая сумма была эквивалентна 32 минимальным месячным заработным платам» (Эрнандо де Сото. Иной путь. Невидимая революция в третьем мире). К тому же специально созданную группу волонтеров консультировали квалифицированные юристы, которых не бывает у перуанских крестьян, не говоря о том, что ему (крестьянину) еще надо зарабатывать на жизнь. Он не может посвятить все свое время беготне по кабинетам. Получить разрешение на городские перевозки даже не пытались, потому что легальных способов получить маршрут не существует.

Читаешь о перипетиях перуанского народного бизнеса, а пахнет Украиной. Но на самом деле это только в первом приближении. Во всей этой латиноамериканской истории огромную роль играет мощная социальная группа выходцев из села, которая внутри себя создает институции и генерирует законы. Организуясь в ассоциации, спилки, кооперативы, нанимая менеджеров, способных утрясать вопросы с чиновниками, договариваясь с политиками во время выборов, теневики постоянно давят на государство, заставляя де-факто признавать их деятельность и собственность. В принципе они делают все то самое, что делало третье сословие, веками выгрызая у аристократии, патрициата и друг у друга право доступа и право собственности. Мой дом – моя крепость. Веками горожане бунтовали против сеньоров, братства подмастерьев бодались с гильдиями, розничные торговцы судились с оптовиками. Горожане выкупали у королей хартии, права судопроизводства. Учреждали судебные органы внутри профессиональных организаций – стапельный суд, гильдейский, цеховой, перетягивая полномочия к низовым институциям. Все это варево, впоследствии густо приправленное соусом реформации, разлито в национальные горшочки, обожженные в горниле буржуазных революций. Горшки вроде бы разной формы, расписанные строго аутентично, но основа содержимого у всех одна и та же – право собственности и открытое право доступа.

Рональд Коуз, когда описывает одну из четырех периферийных революций преобразивших Китай, тоже выделяет социальную группу такого же плана – молодые люди, сосланные в село во времена культурной революции после смерти Великого кормчего стали возвращаться в города. По некоторым оценкам их было около 20 миллионов. Десятая часть всего городского населения. В городах для них работы не было. Новое правительство чтобы как-то скрыть тот факт, что через три десятилетия социалистического хозяйствования в китайских городах образовался высокий уровень безработицы, придумало новый термин – «молодежь, ожидающая трудоустройства». Но термином сыт не будешь, поэтому молодежь стала натурально буянить – блокировать железные дороги и шуметь возле правительственных зданий.  Известный китайский экономист Оюэ Муцяо опубликовал статью в «Жэньминь Жибао», в которой призвал правительство разрешить индивидуальную трудовую деятельность. В правительстве решили, что это неплохая мысль, и 29 сентября 1979 года на собрании в честь 30-летия КНР признало «гэти цзинцзи» – индивидуальное хозяйство. Еще через пару лет центральный комитет признал индивидуальные хозяйства как «необходимое дополнение» к социалистической экономике, основанной на коллективной собственности. Гип-гип ура! Слава мудрым птенцам Великого Мао! Дополнение действительно назрело и естественно первыми в эту реку прыгнули именно возвращенцы, не имевшие гарантированной пожизненной занятости. Они пошли торговать вразнос на улицах, устраивали мастерские и харчевни в подвалах жилых домов. За ними подтянулись настоящие потомственные крестьяне от сохи (подтягиваться было кому – около 80% населения жило в деревнях), которые оформляли предприятия в своих волостях, а потом договаривались с уличным комитетом о его размещении в городе. Понятное дело, что это не нравилось старожилам, которые на протяжении трех десятилетий строили социализм и честно заработали свою «железную чашку риса». Понаехали тут! Мы строили заводы, на субботники ходили, лавочки в парках красили, а они под себя гребут. Ага? Кроме того это явно не нравилось китайскому правительству, потому что оно все еще строило социализм, но угроза массовой безработицы и общественных беспорядков была так велика, что пришлось пойти на компромисс, который условно назвали политикой «трех нет» – ни содействия, ни публичного освещения, ни запрета. Этого хватило чтобы окрепнуть и за десятилетие ситуация перевернулась – многие работники государственных предприятий, которые еще вчера презрительно хмыкали в сторону лавочников и отказывались выдавать за них своих дочерей, стали поглядывать в сторону частного сектора.

В принципе схема формирования городского пространства остается одной и той же на протяжении веков с поправкой на прогресс и национальные нюансы. В старый город приходят бродяги и крестьяне, которых выдавило село. В городе их не ждут, а село обратно не принимает. Чтобы выжить, они сбиваются в профессиональные организации, в которых вырабатывают свой кодекс поведения, нормы, законы. Потом, поскольку они более консолидированы, навязывают эти нормы всему остальному городу. В Украине этой третьей силы  нет. Ей неоткуда взяться. Советская индустриализация высосала село и в то же время не создала городской цивилизации. Власть Советов вбрасывала в топку «Большого скачка» все ресурсы, которые имела, экономика расширялась невиданными темпами, и рабочие руки нужны были если не повсеместно, то, как минимум на стройках пятилетки. Выходцу из села не приходилось отвоевывать жизненное пространство, объединяясь с такими же. Он легко вписывался в существующие социальные группы – после школы, института, техникума приходил в коллектив, получал комнату в общаге, начальный разряд и гарантированную зарплату, которая даже не снилась в селе. Через некоторое время получал более высокий разряд, более высокую должность и более высокую зарплату. В шестидесятые начали строить спальные районы, и народ, живший в общагах возле завода, расселился по своим изолированным квартирам. В кладовках наделали полок и осенью стали заниматься заготовками как натуральные пейзане. Потенциальная третья сила не сформировала своего пространства, она просто растворилась в пространстве казенной слободы, сохранив во многом свою ментальность, – ментальность не в смысле закруток-консервации на зиму, а в смысле системы поведенческих установок (более подробно о советской сословной ментальности поговорим  отдельно).

На самом деле, Украина это маленький провинциальный поселок с архаичным социумом, в котором статус – альфа и омега успеха. В этом поселке очень тяжело договориться о размежевании пространства, потому что селянин не признает правил для себя любимого, а горожанином он не стал. Если поселковый житель имеет силы передвинуть свой плетень на чужую территорию без последствий для себя лично, то в большинстве случаев он это сделает. В этом поселке очень малое экономическое пространство, поэтому за каждый метр идет борьба. Население с остервенением кумится, родычается, крестит детей, потому как за спиной должна быть группа поддержки. Защищать своего члена клана оно будет, хоть плюй в глаза. Переплетаются как мангровые заросли. Эти заросли не берет ни одно мачете. В этом поселке в паспортном столе сидит дама с брежневских времен. Она уцепилась за этот стол, и отдаст его только со своими руками. Украина это Врадиевка. В любой точке. Обозленная толпа может погнать края потерявшего барина, но завтра соединится как конструктор LEGO под другим ничуть не лучшим, потому что близость к барину определяет доступ к ресурсам.

В том же Перу бизнес в сфере пассажирских перевозок это тысячи собственников автобусов, микроавтобусов, членов ассоциации перевозчиков, которые сами осваивают маршруты, а потом добиваются их легализации. В Украине пассажирские перевозки – это сладкий кусок, который делится между лицами близкими к городской администрации. По столице курсируют сотни маршруток, на которых пашут наемные холопы с провинции, а прибыль оседает в нескольких карманах. И по сути это такой же теневой бизнес как в Перу, с наличным оборотом и безопасностью ниже плинтуса. Нелегальная застройка где-нибудь в пригороде Лимы это когда в праздник или в выходной на бросовой земле организованно высаживается группа, делает разметку, ставит времянки, вывешивает государственные флаги, приглашает журналистов, адвокатов чтобы полиция их не вздумала бить. Иногда земля сельскохозяйственного назначения заранее выкуплена у собственника, а захват позволяет сэкономить деньги на разрешительных процедурах. Потом поселяне обживают территорию, строятся, добиваются легализации. Развивают там инфраструктуру. Со временем создается ситуация, когда выгонять поселян силой для муниципальной администрации себе дороже, а не замечать невозможно, поскольку они есть. Кроме того они согласны платить налоги, что немаловажно. Поэтому им начинают присваивать разные статусы, чтобы как-то легализовать – молодой город, окраинное поселение, муниципальное поселение. В Украине вариант левой застройки – это когда жулики от бизнеса вступают в сговор с чиновниками, выстраивают на пустыре башню, продают квартиры по рыночной цене, а потом оказывается, что коммуникации  подключить невозможно, потому что этого дома быть не должно в природе.

Уличный торговец семечками Нянь Гуанцзю разработал свой способ обжарки, который придавал его продукции уникальный вкус. В 1980 году зарегистрировал семейную торговую марку «Семечки дурака» и, в конце концов, стал первым китайским миллионером. Его несколько раз собирались посадить, но вмешался Дэн Сяопин, который сказал: «Давайте подождем и посмотрим». Найдите такую историю на постсоветском пространстве, чтобы уличный торговец стал миллионером, потому что разработал свою уникальную рецептуру. Это чистой воды западная история успеха. Производители снэков есть и в России, и в Украине. А красивой истории нет. Вот в России собственник «Зимней вишни», чей девиз по жизни «Мы экономим деньги, выжигая поляну», тоже начинал с торговли семечками – продавал оптом из гаража. Где он их брал неизвестно, но известно, что его папа в то время был председателем крупного совхоза. Потом он открыл в родном совхозе маленький заводик, фасовавший подсолнечное масло. Потом через пару лет приобрел Яшкинский пищекомбинат под Кемерово, еще через пять лет в состав его холдинга входили пять крупнейших пищевых комбинатов Сибири. Феерический взлет! Господа, поймите правильно, автор не осуждает успешных персонажей, он говорит о системе, где создать империю из предприятий, построенных еще в социалистическом прошлом легко, отгрохать торговый центр в центре города (пардон за тавтологию) легко, а открыть лавку сложно. В Германии, к примеру, торговые центры, такие как «Зимняя вишня», выносятся за пределы города. Потому что они реально «выжигают поляну» – рядом разоряются сотни маленьких магазинчиков, на развязках возле ТЦ вечные пробки, про пожарную безопасность и говорить нечего. Это называется западное городское пространство, в котором конфликт интересов решается не всегда в пользу крупного собственника. В постсоветском пространстве эти конфликты даже не рассматриваются, потому что это пространство сословное – собственник не собственник, а держатель, завязанный на власть. Если персона, допущенная к телу, хочет построить ТЦ над станцией метро, то это будет сделано в любом случае, если эта же персона надумает отгрызть кусок парка чтобы и там чего-то соорудить, то непременно отгрызет.  Екатерина Шульман в контексте кемеровской катастрофы прямым текстом говорит об экономической клиентеле губернатора Тулеева. К Украине это понятие применимо в той же степени. В двадцать первом веке! Мы оперируем категориями эпохи римских цесарей, и они, черт возьми, нам подходят!

Вероятность того, что наше общество сможет поломать эти сословные отношения, микроскопична. Во-первых, не способны. Не потому что украинцы. Нет! Когда в 1984 году стратегию самозахвата земли под строительство попытался использовать мэр Лимы (связанный с левыми партиями) Альфонсо Баррантес Линган, для того чтобы обеспечить жильем муниципальных служащих, то у него ничего не получилось. Обиженный на министерство жилищного строительства, которое не передавало землю Совету, Баррантес дал зеленый свет на захват. Все потенциальные поселенцы были государственными служащими, имели поддержку совета, но в результате все закончилось жесткими столкновениями между разными группами поселенцев с применением коктейлей Молотова и огнестрельного оружия.  «Причиной всего этого насилия было то, что Совет столицы не взял в расчет внезаконную систему. Когда внелегалы планируют захват, они действуют на основе консенсуса, четко выявляют свои общие интересы, собирают критическую массу, необходимую для практически полного занятия захватываемой земли, и создают систему привлечения новых членов поселений, при безусловном преимуществе местных жителей. Захваты, таким образом, имеют свою рабочую логику, определяющую возможность координации усилий, проектирования поселений, распределения участков, организации самозащиты и судопроизводства, ведения переговоров с властями, почему и бывают обычно успешными» (Эрнандо де Сото). Во-вторых, основная часть успешной прослойки, способной сформулировать социальные запросы, растворена в сословных структурах и не видит необходимости в организации такого формата открытого доступа. Они не понимают, зачем нужны лавки, семейные магазинчики, ранки, фермеры. Им комфортно, когда над каждой станцией метро торговый центр, а селяне пашут в хозяйствах агробаронов. Что-то пытаться объяснить – задача неподъемная. Вам приведут кучу контраргументов и надерганных из контекста аналогий, которые бесполезно оспаривать, потому что на самом деле у этих людей в подсознании впечатана клановая цепочка, в которую они себя вписали. Публика с восторгом аплодирует, когда убивают ресурс посещаемостью миллион в день. Успешные девочки-юристы строчат посты о том, какое презрение они испытывают к замурзанным шахтерам бастующим под кабмином. Консолидированной третьей силы, у которой выработаны навыки и нормы, и которая имеет мотивации бороться за новый формат допуска, в стране нет. Она (сила) растворена в украинском архаичном социуме. Выходит капельками россы, стекает в Польшу, испаряется в Штаты. Играет бодрая музыка. Украинский Титаник плывет. На корме постреливают.