Последний автор: Dmitriy_Minchenko |
|
|
|
|
|
|
Автор
|
Тема: | A u t o п с и я (Просмотрено 1062 раз)
|
|
|
|
|
ZeM
|
7 посмертных грехов.
В гараже не было света, мы зажгли восемь свечей, расставили их вокруг нас и уселись вокруг стола – кто в креслах, кто на стуле, кто на табуретке. Мне даже потом как-то приснился мистер Эдисон. Он погрозил пальцем и сказал что-то на языке всех тех, кто приходит ко мне во снах. И вот мы сидели в приятном полумраке, разговаривая обо всём, что приходило в наши головы. Я, к примеру, болтал о конце света. Олег – о том, как странно в современном мире видеть позицию, занимаемую Кондопогой. Наступил конец света и мы отправились в Кондопогу за бочковыми огурчиками. Олег не знал, где находится Кондопога. Потом он спросил что это. Я сказал, что не знаю, но, скорее всего, это город. Или страна. Во всяком случае, нам было известно то, что там есть отменные бочковые огурчики, а всё остальное было уже формальностями и периоды этого всего остального были предопределены на мафусаилов век вперёд. А мне было непонятно – что такое Эзопов язык; порой я начинал думать, что мы с Олегом говорим на Эзоповом зыке – красный, чуть припухший и пренепременно с запахом перегара. Лена тоже не знала ничего об этом, несомненно, красивом языке, что, в принципе, не мешало ей изъясняться на чистейшем эзоповском. Когда мы начинали говорить о тонкоматериальных вещах шекспировским слогом, Эзоп начинал казаться простым древнегреческим графоманом и все тут же забывали об Эзопе. Внутри нас жили двухметровые гиганты с голубыми глазами и белыми вихрами, мы срать хотели на традиции и этикет, нами управлял наш закон жизни.
- Вы – жалкая отрыжка маргинальности общества.
- Пожалуй что так. Я – жмот.
- Mне давеча говорили, что вы всего лишь бережлив.
- Что ж, правда ваша – бережлив. Но и жмот.
- Стало быть, вы как есть: бережливый жмот.
Лена говорила. Она пыталась вступить с нами в контакт, но я словно был на лекциях Жида (я не стану лгать и, признаюсь, никогда не был на его лекциях, но, думаю, именно такими они и были) – её слова были пересказом того, о чём писал ещё Толстой, а нравственная проблематика была испещрена приёмами Достоевского – внутривенно три раза в сутки. Полусоциальный, полурелигиозный мотивы, вкупе с амбивалентным характером «фундаментального опыта» не вызывали доверия; я начал подозревать её в том, что она знает о нашем мире хаоса и абсурда. Она признавалась. Пока Лена рассказывала о прошлом разе, сзади неё шёл спектакль. Точнее, спектакля и не было вовсе, но я вдруг начал видеть. Всё, что находилось за спиной, пропало, а вместо этого японская девочка на солнечной лужайке резала мужчину с огромным эрегированным пенисом. При этом мужчина кричал, размахивал щупальцами и прижимал к груди том сочинений Фрейда. Я пришёл в неописуемый восторг от этого зрелища – оно завораживало и пробуждало бесноватые фантазмы, скрытые глубоко в подсознании. Природная дикость, зажатая со всех сторон личностью, будоражилась, напоминая о себе и кричала. Я сделал глоток и, кажется, спросил невпопад: «Две японские девочки?»
Они играли друг с другом, беготня японок завораживала. Они, совершенно обнажённые, играли в кошки-мышки. Две японские кошки. Две японские мышки. Была ночь, лунный свет омывал их тела, скользя и струясь по изгибам упругой и гладкой кожи. Лёгкие и грациозные, они светились, словно призрачные нимфы, играющие на берегу. Маленькие, но красивой и правильной формы, груди с упругими выступающими сосками; чёрные – влажные от пота – волосы на лобке тускло поблескивали в лунном свете. Две мышки. Одна кошка. И эта кошка сейчас стояла над мышкой, чувствуя слабое касание тёплой, чуть влажной, ладони в своей руке. Их груди соприкоснулись. Всё, что занимало меня – что они чувствовали, когда гладили пальцами тела друг друга или когда язык проникал глубоко в рот. Пальцы коснулись грудей, нежно провели по окружностям; кошка дотронулась до сосков. Сначала робко, с трепетом, затем увереннее она сжала их пальцами. Их мягкие влажные тела полыхали ночным пожаром – нежность и желание сплетались, всё сильнее раскаляя воздух.
Меня оторвал от просмотра звон разбитого стекла. Погиб бокал. Я отлепил от канделябра догоревшую свечу, вставил новую. Взял бутылочку с мутной жидкостью (пиво с апельсиновым соком и шоколадом), начал цедить через трубочку коктейль, закурил. Свёрнутая из Могутинской «Груди победителя» «пяточка» пошла по кругу. Жалкий агрессивный педераст как нельзя лучше подходил под «пяточки» - не очень вонюч, бумага хорошая. При случае и подтереться можно. Передо мной (во мне?) затаилось загадочное полуразложившееся существо – мерзкое и вонючее. В голову пришла мысль: если «острый запашок тошноты» говорит, что в существовании нет совершенно никакого смысла (а мы поглощаем пищу и питьё для поддержки своего драгоценного существования), то что, чёрт побери, МЫ делаем? На какой-то момент я стал Полем Ильбером, вся моя душа напоминала сказочную фантазию обосравшегося ребёнка – настолько велика стала куча-мала. Даже смерть Исиды больше не казалось событием вселенской значимости, к смерти был приговорён я сам. И Эзоп – этот, блять, говнюк – Эзоп, казался асом литературных небес.
Но всё началось гораздо раньше.
~~~ -----ХХХ----- ~~~
|
|
|
|
|
ZeM
|
Порок таинственного сердца Эникей.
Какое-то время у меня получалось не думать о приговоре, который я себе вынес, мой разум судорожно пытался проследить всю цепь событий, которая привела к скоропостижной кончине. Я подыхал от скуки в четырёх стенах, изредка выбираясь по нужде. На пятый день настолько всё заебло, что уже не хотелось просыпаться. С Эникей общался посредством службы коротких сообщений, день за днём подготавливая себя ко встрече. Европейский романтизм зрел в незрелой душе, прорастая новыми чувствами. А старая жидовка-цветочница наотрез отказалась снизить цену на букет (о, какой был букет – я смотрел на него и не мог оторвать глаз; мне пришлось оторвать кусочек сердца, когда я ушёл без него), я упрашивал её, угрожал ей, но денег у меня не хватало. Пришлось довольствоваться довольно милым, но, тем не менее, дурацким котом в коричневой рамке. Уже тем же днём, когда мы встретились, я заметил, что пропадаю и окончательно тону в её глазах, в практически неуловимом, чуть ощутимом эфемерном запахе секрета. От меня несло водкой, а она спрашивала меня, почему от меня несёт водкой. Я пил водку из подстаканников с проводниками в вагоне, пока ехал к ней, я ужасно наебенился, но ей я говорил, что я пьян от любви. Её оранжевая рубашка с ужасно огромной белой сумкой стали символом эпохи счастья и благоденствия, через месяц мне стало казаться, что я живу в Лас-Вегасе счастья и оттого стал пить ещё больше.
В какой-то момент я вспомнил о главном. Главное не давало мне покоя уже весь вечер но я постоянно не мог его распознать. Главное находилось на периферии сознания, я же продолжал упорно это не замечать. Вообще, приятно вспоминать о главном в самый подходящий момент. Вроде как кажется что ты в жопе, ан нет – вспомнишь о главном и снова чувствуешь свою значимость. Уверенность наполняет тебя, речь нормализуется, а взгляд становится осмысленным. Ужасно много мыслей роятся в голове, ты чувствуешь, что способен донести сокрытое знание до человечества. Открываешь рот и – тишина. Главное в таком случае – уметь смолчать. И не выдавать тишину всем подряд, а только по талонам и строго в порядке живой очереди, иначе есть определённый риск получить пизды. Но с Эникей я тоже молчал, я не мог выдавить из себя ничего, кроме улыбки. А Вы, любезный читатель, умеете молчать о чём-то? Есть у Вас тот, с кем Вы можете молчать в интимной зоне? Это говорить может каждый, а вот не говорить может не каждый. Попробуйте – помолчав по душам, можно узнать сущность человека. Молча не соврёшь, - скрип мыслей и шорох платья в тишине выдаст искренние намерения. Пошлость человеческого сердца. От волнения меня хватил Кондратий. Это было всерьёз: «Ланфрен - ланфра, дружище» - и всё тут, сразу весь «лантатита» схлынул с меня, оставив неподвижное обмякшее тело.
Так я умер апрельским погожим днём, аккурат двадцать второго числа. Я лежал в мавзолее с затрапезным видом забулдыги три месяца, потом воскрес. Воскресал неделю, на четвёртый месяц утром сходил на Азов и выкупался голышом в море, потом вернулся в свой склеп. Вернулся 29 августа, глубокой ночью, в 02:38, а утром обнаружил ЕЁ отсутствие. Всё, что мне осталось – несколько фотографий, которыми мне предстояло жить. Я успел к окончанью представления, но долететь до назначенной секретной точки не успел. Всего-то за полшага от меня…
Дома я принимал душ и, ложась спать, всегда запирал дверь на засов. Я был беспокоен и мир, который я уронил в своё беспокойство, ненавидел меня, а я ненавидел его. Нецелованный, я засыпал в обнимку с Ницше; ночами же бегал в одиночку по прериям босоногого детства, а по средам изменял ему с Набоковым. Образ Лолиты-Антихриста я воспринимал, как соглядатай и принимался неистово дрочить, размазавая семя по клавишам. Каждая клетка моего организма билась в агонии, мысли неслись с бешеной скоростью куда-то вдоль извилин, я не мог сосредоточиться ни на чём, кроме жидкой манной каши, которой была заполнена черепная коробка. Я был юношей-мериа своей Богини. «В голове моей каша, перекладываю её из тарелки в тарелку – всёравно не помещается». Бред уже успел сваляться в моей башке в тугие сибирские валенки. Меня убивают, так и не дав поесть – в день жертвоприношения разгул, едва прервавшись, возобновлялся и продолжался до полудня.
Внезапно в моём сознании возникает преграда. Даже нет, точнее – забор. Забор – преграда, возникающая, когда тебя забирает. Решаем проблему по мере поступления, но, перелезая через забор, я завис. Во всяком случае, это было не суть проблемой – я «перезагружаюсь»: слез, влез заново и всё. Даже не приходится паниковать, разыскивая any key. Обычно ищешь её, заветную, но нет… А тут вот тебе раз – не нужно даже искать. Красота – это когда any key под рукой. Any key спасёт человечество. Всего одно касание её и вуаля, нет больше страшного сообщения с выводом данных в шестнадцатиричном формате.
А где твоя Эникей? Я люблю Эникей, я упиваюсь её красотой. Даже не заметил, как стал её вещью – пожалуй, я чересчур сильно привязался к ней. Теперь знаю, что она – мой убийца, мой ласковый и нежный убийца. Теперь она меня убивает. Медленно, по лоскутам, рвёт меня, вырывая пряди волос. Так как меня нельзя связывать, то она переламывает мне кости рук и ног. Я терплю, так как знаю, что она больше никогда не сможет причинить мне боль. Знаю это и умираю в последний раз, по-настоящему мужественно перенося пытку. Эникей останавливается и манит меня к себе указательным пальцем. Припадаю к ней, как к источнику живительной силы и никак не могу утолить свою жажду. Она стонет, а я не могу остановиться. Она течёт рекой, я продолжаю упиваться. Мы читали наизусть Бродского, а её, покрытый лёгкой щетиной, предмет саморазрушительных желаний становился всё доступнее и понятнее. Вот, мы уже говорим на одном языке. Её истошные вопли столь бесцеремонно нарушают тишину глубокой безлюдной ночи, что в знак протеста нам стучат ботинком в стену. Насытившись, я, почёсывая пузо, поворачиваюсь на бок, засыпаю. Эникей потирает свои раскрасневшиеся ягодицы и удовлетворённо вздыхает; тем временем мне вовсю снится сестра милосердия, лоботомированием милосердно избавляющая меня от воспоминаний.
~~~ -----ХХХ----- ~~~
С любимыми не расставайтесь?
Любимый, прости меня, что я не успел. После нашего расставания я недолго ждал, я вырвался к тебе. Я бежал к тебе, мы договорились на двадцать седьмое декабря, но я так и не сумел добраться до тебя. Меня задержали в метро с гранатой. После недолгой проверки личности выяснилось, что на этой гранате уже «висит» три трупа. Я недоумевал, как такое могло случиться, ведь это была моя, ручная, граната. Она была как семейная реликвия – лежала на пыльном серванте между фужеров на память от деда. Тем не менее, в базе данных МВД на моей гранате были три трупа: один труп был с Куликовской битвы, второй с Западного фронта (по слухам, там всё ещё без перемен), а третий не удалось опознать. Я невиновен, любимый! Видит Бог, я никого не убил этой гранатой! Я невиновен, моя граната тоже невиновна! На Куликовской битве меня не было, я шёл к тебе и вообще, не мог я никого убить по религиозным соображениям. Я даже дезертировал с Западного фронта, лишь бы успеть к тебе.
Я бегу, как бегают на большие дистанции – неторопливо и размеренно. Колени подгибаются, я падаю на пыльный горячий от полуденного солнца асфальт. Разбиваю губы, сплёвываю пузырящейся тёмной кровью и медленно поднимаюсь на ноги. У меня трясутся руки, во рту жжёт, но улыбаюсь всеми зубами, во весь рот. Я бесконечно счастлив оттого, что мы с тобой, любимый, скоро встретимся. Глотка моя пересохла, в ушах застряла пыль, перед глазами пляшут красные и чёрные круги, но я всё бегу, спотыкаясь, стиснув зубы, превозмогая усталость и, наконец, добегаю до метро. На лице выступил пот, он течёт по векам. Все мышцы вздулись от напряжения, я тороплюсь – местность здесь опасная. Запрыгиваю в вагон, в нём едут серошинельники: небритые, суровые, с печатью неизбежной гибели на лбу. На ветках метро висят каски с названиями станций, они отмечены на мемориальной карте-схеме.
Выхожу на Юго-западной, иду по Островитянова до Коньково. Не доходя, поворачиваю обратно – ты где-то рядом снимаешь здесь квартиру. Иду в Тропаревский лесопарк – может, ты гуляешь? Так и есть. В одном месте висят обрывки твоей блузки, в другом, совсем отдельно от неё, прилипла кровавая каша, которая когда-то была твоим телом. Вот лежит другой труп, это твой любовник. Он совершенно голый, только одна нога прикрыта куском кальсон да вокруг шеи остался воротник твидового пиджака, а сам пиджак и брюки словно развешаны вокруг по веткам. Третий лежит лицом вниз. У трупа нет обеих рук, словно их выкрутило. Одну из них я нахожу в кустах на расстоянии нескольких шагов. Там, где зияют раны от вырванных рук, земля почернела от крови. Листва под ногами разворошена, как будто он ещё брыкался. Всё это произошло совсем недавно – кровь на земле ещё свежая. Я переворачиваю его на спину, вглядываюсь в лицо. Узнаю погибшего. Осколок попал мне в живот и я долго умирал, корчась от муки. Бегу прочь, под землю, туда, где я сумею затеряться в толпе таких же убийц…
Меня задержали в метро с гранатой. После недолгой проверки личности выяснилось, что я – третий труп.
~~~ -----ХХХ----- ~~~
|
|
|
|
|
ZeM
|
Эзотерика.
Все вокзалы похожи друг на друга, как стихотворения начинающего поэта. И неважно – тамбовское ли это метро или Мичуринский ж\д вокзал – они роднятся одим и тем же. В каждом городе свой «неповторимый» аромат, доносящийся ветром с вокзала. Если закрыть глаза, то промелькнёт прекрасно-отвратительный deja vu образ родного подъезда. Уже приближаясь к вокзалу ностальгия сменяется тревогой; стоя возле путей есть риск впасть в панику. Сознание блокирует вонь, бьющая прямо в ноздри и разъедающая мозг. Так и хочется заорать: «Ахтунг!» - и тут же вызвать аварийную бригаду. И, если знакомство с городом начинается с вокзала, то повторюсь: все вокзалы похожи друг на друга, как предвыборные кампании – суть-то одна. Где приспичит, там и суть.
- Знаете, а вы не так тривиальны, как мне начало казаться.
- Что ж, спасибо хоть на этом.
Я покупаю у человека на углу пять чеков, которые станут моими билетами и еду в плацкартном купе со стоячими местами. Туалета нет, я засыпаю прямо на полу.
--проносятся провинциальные станции—
Мне снится небо в алмазах над небоскрёбами Тамбова. Я (в) бреду по городу в поисках любви и понимания, а небо зовёт и манит меня. Я кричу: «Есть ещё здесь хоть кто-то?!!» – но все заняты своими делами. Или спят – время-то уже позднее. Никому нет дела до того, кто разбрасывал маленькие звёздочки мимо урны. В Тамбове я уподобляюсь Рэмбо, становясь своеобразным troublemaker. В глазах побитой дворняги тоже нет ничего, кроме «жестокости и отчаяния» - она тоже Рэмбо. Мы с ней – партизаны общества, а город – не каменные джунгли, как нас всех уверял один малец, а Брянский лес человечности. Потеряв на восьмом этаже землянки остатки веры в людей, спускаюсь на землю. Общаюсь лаконичными, чёткими холодно-бесстрастными фразами, отшлифованными и ровными, как морская галька. Меня тошнит и я погибаю от асфиксии..
--проносятся провинциальные станции—
Из всех воспоминаний сестры Елены Петровны (Веры Петровны) о её детстве становится ясным, что Елена Петровна обладала ясновидением; невидимый для обыкновенных людей мир был для неё открыт, и она жила наяву двойной жизнью: общей для всех физической и видимой только для неё одной. Часто Елена рассказывала о различных посещениях неведомых всем лиц. Чаще всего перед ней появлялся величественный образ индуса в белой чалме, всегда один и тот же, и она знала его также хорошо, как и своих близких, и называла своим Покровителем; она утверждала, что именно он спасал её в минуты опасности.
--проносятся провинциальные станции—
Мне снится Саратов – город детства. Я снова взбираюсь на деревья, катаюсь на подножке трамвая и хожу в лес за грибами. Я меняю сандалии на резиновые сапожки и иду покорять просторы луж, кажущихся мне неведомыми просторами. Я простужаюсь. После лёгкой простуды одеваю пальтишко с варежками на резинке и бегу кататься на санях с горы. Но, возвращаясь домой, я в очередной раз натыкаюсь на тени, бесцельно бродящие по белому снегу и на шприцы, лежащие в подъезде. Саратов, плача, просит у меня прощения, а я прошу у него. «Больно!» - кричит он мне. Я спотыкаюсь и падаю в его объятья; обнявшись, мы пропадаем.
--проносятся провинциальные станции—
Правильная культура высших психических сил имеет свою науку, свои строго обоснованные дисциплины, свой многовековой опыт, своих учителей и свои школы. Уже в 1884 году проявления сил невидимых агентов... были вполне покорны Е. П. Блаватской и никогда не проявлялись без её воли и прекращались мгновенно по её желанию, она переносилась духовным взором туда, куда хотела, и видела только то, что хотела видеть.
--проносятся провинциальные станции—
Мне снится Астрахань, я чувствую запах рыбы. Астрахань – полноватая нискорослая блядь с грязными волосами и мягкими тонкими губами. Мы пьём пиво, а общаемся предлогами и междометиями. На ней одеты грязные футболка и шортики, а ещё от неё отвратительно несёт рыбой. Она расстегивает пуговицы и, повозившись немного, стягивает с меня штаны. Она ласкает меня, а я думаю о варёных бобах и удивляюсь той беспечности, с которой отдали Аляску Америке. Она вдруг как-то обмякает, становится совершенно спокойной и безучастной ко всему. Веду рукой по её грузному телу: спине, подмышкам, грудям, животу. Потом несколько раз – от талии вниз, к бёдрам. Ложусь, а она соскальзывает вниз и я чувствую тёплую влажную Астрахань. Мы накрываемся несвежей простынёй; люди, идущие мимо, стараются не замечать нас; сосед с верхней полки показывает неприличный жест. Я пьян и хочу спать. Вовсю воняет рыбой, она судорожно сглатывает. Целую её, застёгиваю брюки и проваливаюсь в озеро.
--проносятся провинциальные станции—
С детства у Елены была страсть к путешествиям, к смелым предприятиям, к сильным ощущениям. Она никогда не признавала авторитетов, всегда шла самостоятельно, сама себе прокладывая пути, задаваясь независимыми целями, презирая условия света, решительно устраняя стеснительные для её свободы преграды, встречавшиеся на её пути... В семнадцать лет она вышла самовольно замуж за человека, годившегося ей в отцы, и через несколько месяцев, не задумываясь, его бросила, уехала неведомо куда и почти десять лет исчезала так, что её родные годами не знали о её местопребывании.
--проносятся провинциальные станции—
Мне снится Ростов – бессмысленно гордый и пустой, как лоно старой девы. Средоточие рифм и разгула, лишает он будущего живущих в нём людей. Они становятся жёлтыми летом и покрываются пылью к осени. Жёлтый цвет – первый признак, что у тебя наконец-то гепатит и ты стал Ростовчанином. Осенью, днём я замерзаю, а согреваюсь к ночи. Вся жизнь становится скоротечна и бессмысленна. Весной я умру, как и все Ростовчане. Ватные ноги, рука-ложка стучит о руку-зажигалку; я, словно центр всего бесконечного круговорота, в который затянуло Млечный Путь. Моё сознание несётся сквозь галактику к терниям, в которых покоятся звёзды. В терниях я нахожу свой венок, он перевязан чёрной лентой, пахнет странно: дёгтем и ландышами. «Странно, - думаю я, – Лора Палмор не писала о ландышах».
--проносятся провинциальные станции—
Иногда мне снится странный город – Москва. В этот раз мне снится Московская Москва. Своим существованием этот город обязан московской стране. Москва – кривое зеркало московской России, раковая опухоль московского курильщика. Москвичи затянулись гранджем и рок-н-роллом – разросся город, родился андерграунд. Затянулись Арманью и Габанью - покрылся саваном, испещрённым затейливым узором гомосексуализма. Вся страна живёт, а Москва живёт за счёт страны. Вся страна умирает, а Москва живёт за счёт страны. Москва – красивая расфуфыренная блядь, которую очень любят так и не повзрослевшие мальчишки и которые кладут перед ней всего себя, лишь бы остаться с ней. Только красота её – фальшь. И я уже сквозь спадающую пелену сна вижу её гниль, чувствую её смрад. Становятся различимы впавшие глазницы и трупные пятна на выбеленном лице. Впившийся в грудь крест причиняет боль, она на секунду отрезвляет и я вижу… Где твой портрет, Москва Грэй?
Отошедший ото сна, прихожу в себя. Я покупаю у продавца нарисованных снов краски и засыпаю, я рисую лекарством. Моя десна болит от того, что я чересчур ожесточённо втираю лекарство. Мне хочется под верхней губой, растереть все свои проблемы, всё, что меня тяготит. Все дни, все переживания. Я уже раскрываю свой разум и понимаю, что чем открытее я становлюсь, тем меньше меня понимают. Но мне уже всё равно, я уже достиг сегодняшней цели. Затягиваясь, я вдыхаю пьянящий аромат свободы, я понимаю, что если хочешь достичь свободы, то нужно что-то поджечь. Этот дым и будет лёгкой свободой. Недолговременной. Краткосрочной. Непостоянной. Запахи свободы – они разные, у каждой свой индивидуальный аромат. И своё свойство кончаться: испаряться, утекать, растворяться… Силясь собраться с мыслями, я осознаю, что мыслей нет вовсе – мной вновь овладели примитивность и полное безмыслие, наступил интеллектуальный штиль. Отвлечённые материи сконцентрировались в желании напиться.
--проносятся провинциальные станции—
Именно эти психические силы, развитие до полной сознательности и вполне подчинявшиеся её воле, и служат самым неоспоримым доказательством, что психическое развитие Блаватской прошло через правильную культуру оккультной школы. Силы эти можно разделить на несколько групп: общения на расстоянии с лицами, одаренными таким же или большим психическим развитием; сильно развитое высшее ясновидение, дававшее ей возможность черпать знания недоступным для большинства способом; запечатление объективных представлений актом воли на бумаге или ином материале – явления, требующие знания первичных свойств природы, силы сцепления, образующей различные агломераты из атомов, и знания эфира, его состава и потенциальности. Ещё одним доказательством её высокого оккультного развития служит её упорное молчание относительно всех обстоятельств этого таинственного периода её жизни.
--проносятся провинциальные станции—
~~~ -----ХХХ----- ~~~
|
|
|
|
|
ZeM
|
Как я стал безбожником (почти по Диккенсу).
Утром я проблевался в унитаз, в сливном бачке лежала заначка, завёрнутая в целлофан. После «завтрака» остаток дня ждал, когда явится Иисус на драндулете. Вокруг моей головы сиял нимб, но кто-то из соседей по реальности выключил свет. «Экономы хуевы!» - я притворился чугунной болванкой и пиздил, опасаясь, что меня снова убьют. Потом я прикинулся Мартеновской печью, из меня вырвался сноп раскалённых искр и потекла огненная жижа. Жёлтая форсиция продолжала цвести в темноте.
В девять грохот наверху перешёл в ультрагрохот и я не слышал его. Зато кот сразу же проснулся, посмотрел на потолок и, пробормотав что-то вроде «МУР, Ёптытть», свернулся клубком. В коридоре маршировали хромированные сапоги с набойками. На двери ванной висело объявление: «Духи рождества являются с десяти до двенадцати. Вход – двойная доза».
В десять в комнату вошёл, не разуваясь, Смерть: «Сукин ты сын, если я Христа забрал, то уж тобой-то не побрезгую» - голос у Смерти был довольно странный. И вообще, он напоминал Лагутенко с ущемлённым достоинством. Я не стал проверять, насколько достоверны мои представления о достоинстве смерти и вежливо проводил его до двери. Так я обрёл бессмертие. Через трусость.
В одиннадцать пришли Волхвы. Они совали мне рекламные проспекты, путёвки, которые я выиграл, они дарили мне свободу, они обещали мне всё. Когда я спросил, что они подразумевают под "всё, что захочешь", Волхвы немного замялись. Я был бессмертен и мне мешали разногласия с совестью и моральным законом, прочно засевшим во мне. Они говорили о том, что я стану новым голосом, предтечей, а я выставил их вон. Моё самолюбие не позволило стать глухо покашливающим гласом, возвещающим благие вести. Через меня нельзя говорить, я сам всё скажу. И начал говорить.
Я говорил и меня слушал только кот. Ровно в полночь мне явился пунктуальный Христос. Он был очень грустный и укоризненно смотрел на меня. Но войти ко мне не мог – мешался его огромный крест. Он попросил меня расширить границы входа, но я сказал, что мне и так хорошо, дополнительно аргументировав свой отказ тем, что у нас слишком разные представления о гуманизме. Тогда он попробовал пробить притолку и сломать косяк, но они настолько заскорузли от безбожия, лившегося на них, что у него ничего не вышло. Огорчённый Христос сказал, что я глуп, но он меня всё равно простит и ушёл, как это принято у Спасителей. Не прощаясь.
Я затянулся и посмотрел на отражение звёзд в его глазах. Его лицо не выражало сожаления, это было мёртвое лицо мёртвого человека. Он умирал в последний раз. И последнее, что он видел, было упавшее в песок солнце. Габриэль Марсель сидел, посмеиваясь. Рокантен дружески хлопал меня по плечу. Я понял, что запутался до предела и теперь охуеваю. Революционно-красные носки Магдалины создавали астральную связь с пролетариатом, экстремистская выходка Иуды указывала на его связь с антисемитами. Отчаявшись, я перестал верить и попросил вызвать ко мне Новосельцева. Вера мне давно не нравилась, как секретарша она была просто невыносима и у неё был вид замшелой жидовки. Так в блокноте появилась пометка «уволить Веру».
– Ты пришёл. Я ждала тебя. Ты слышишь, как звучит море?
– Так же, как и тогда, как всегда. Он неизменен, этот звук. Так звучал прибой задолго до меня. Так же он будет звучать и после меня. Ничего не изменится, не так ли?
– Не совсем. Море каждый раз слагает новую песнь.
– И о чём же оно поёт в этот раз?
– В этот раз оно звучит по тебе.
~~~ -----ХХХ----- ~~~
Сен-Жермен.
Мне нужно было время, мне нужна была туева хуча времени. Чтобы не отвлекали люди, я открыл у себя дома посольство Британской Новой Гвинеи. Вид – отличный пример минимализма. Через два дня в районе Мекео (там оказалась спальня) я овдовел и обнищал духом, в социальном плане стал изгоем; даже проводник бросил меня. Стал нервным (об этом живо свидетельствовало левое нижнее веко), снова закурил. Всё, что с собой было – томагавк: дикие кабаны, с которыми можно повстречаться в джунглях, весьма свирепы, но куда как страшнее был дух покойницы-жены, готового при случае сыграть злую шутку – она и при жизни была зловредной сукой, а после смерти единственной её радостью стало выведение меня из душевного равновесия. Она звонила мне среди ночи и спрашивала: «Ты любишь меня»? Пересилив себя, я отвечал, что люблю и просил её посмотреть на часы. А как же иначе: если я люблю её, то я буду любить её и в три часа ночи и в четыре часа утра и неважно, что завтра рано вставать. Через полчаса с меня спадает пелена сна и я уже варю себе на кухне кофе. Ей не хватает меня, она заигрывает со мной; я возбуждаюсь, потихоньку дрочу. «Мы в ответе за тех, кого приручаем», - цитирует мне Экзюпери и нервно смеётся. Мне противна она, её свалявшиеся волосы, её тело – всё, что в ней есть, вызывает во мне отвращение. Но мне нравится переписываться с ней, она как бумага – всё стерпит. И поэтому я терплю её звонки, принимая их как кару за свои письма. Сама она – моё кармическое наказание за грехи прошлой жизни, при всём при том, в ней есть что-то животное, что заставляет меня вожделять её. И я мило болтаю с ней обо всём, что терзает её и не даёт уснуть.
– Проблема современной русской демократии в том, что она ещё не оправилась от очеловеченного социалистического реализма, - говорит она мне. – Согласись, приделав человеческое лицо, они лишь усугубили положение в стране, а сняв железный занавес, поставили под удар все либеральные ценности соцреализма.
– Конечно, но народ сам виноват, что принял в октябре на княжение жидов и чурок, - соглашаюсь я, – русский человек инертен, его не раскачать с пустого места. Чтобы поднять массы, нужно создать условия. А у нас что ни начни – страна большая – всё войдёт в рамки локального конфликта.
– Изучение и анализ действий, происходящих в период так называемой перестройки, наталкивает на выводы о том, что демократия была насажена нам извне, а не как нам сказали по телевизору, что народ сам «дорос» до неё, – она явно подхалимничает, – но в целом, в настоящий момент, переход к демократии можно назвать успешным. Мне нравится наш президент, - неожиданно подытоживает она.
Это было ошибкой. Когда говорят о демократии, я раздражаюсь. Но когда говорят о президенте, я свирепею и начинаю забываться.
– Демократия была нужна для того, чтобы в стране можно было разрушить моральные устои, демократия вводилась с единственной целью – чтобы в СССР могли безнаказанно жить евреи. На рубеже девяностых один рыжий еврей объявил, что можно хватать всё, что есть и жиды тут же распихали страну по карманам, – мои интонации становятся более резкими, - русский человек не знает, что ему делать со свободой. Мы обнищали в результате бесцеремонного обращения с интеллигенцией и бюрократизма. И в том и в другом случае не обошлось без жидомасонского заговора.
– Твой национализм граничит с фашизмом, ты лишний раз показываешь мне, что я не зря умерла от тебя. – Она едва не плачет. – Ты нищ духом, оборванец, ты дурак! У тебя нет сердца, а мозг высушен алкоголем!
Я не выдерживаю и кричу в трубку, что она, чёртова дура, заебала меня, что тело у неё уродливое и что от неё воняет, что она – естественная ошибка эволюции, место ей – в кунсткамере и что она мне никогда не нравилась, а Дарья Донцова по сравнению с ней – гигант мысли. Она говорит, что тоже любит меня и называет горем луковым. Кладёт трубку, оставляя меня в утренних джунглях Мекео с чашкой кофе в руке.
~~~ -----ХХХ----- ~~~
|
|
|
|
|
ZeM
|
Горбатая Гора.
Если бы меня попросили написать рассказ о себе или составить автобиографию, то я написал бы: «Однажды, между десятью и одиннадцатью часами утра я появился на свет». Это, пожалуй, единственное более-менее значимое событие в моей жизни. Следующим событием будет «Я умер».
Меня зачали где-то между Саратовом, Усманью и Первомайском. Волей судьбы я оказался в тихом дворе, посередине враждующих уличных группировок. Воспитала меня бабушка, она учила меня читать и считать. Правда, писать она меня так и не научила, видимо, по религиозным соображениям. В школе мне не давалось письмо и я был вынужден по нескольку десятков раз переписывать содержимое прописи в тетрадь с косыми линейками. Потом я заметил, что за процессом не очень-то и следят, стал подсовывать старые крючки, выдавая их за только что написанные. Так у меня в голове был заложен основной принцип нелегального копирования информации и плагиата. Благодаря телепередаче на английском я овладевал латиницей. Начал писать печатными буквами неприличные слова.
С ранних лет я внимал окружающему миру и верил всему, что слышал. Борьбу с системой начал с того, что писал всюду – где положено и где неположено (этому похуизму, который до сих пор со мной, я обязан опять-таки бабушке – своеобразная мораль «как удобно» была привита именно ей), потом были первые кражи яблок из садов. С ребятами мы собирали по улицам в карманы окурки и потрошили их в спичечные коробки. Карманы воняли, нам надирали уши, но мы продолжали втихаря крутить папиросы из хибариков. У нас был целый арсенал юных поджигателей и мы, когда с тополей летел пух, раздували костры на горе всем буржуям. Мне подарили фиолетовую бумажку с профилем Ленина. Я часто доставал её и подолгу разглядывал. Тогда я заучил фразу, ставшую для меня нарицательной – «пролетарии всех стран, объединяйтесь». Моих лингвистических познаний хватало на то, чтобы прочитать ту же фразу на киргизском и азербайджанском. Остальные союзные языки были для меня мёртвыми языками. Я разорвал бумажку аккурат по профилю. Если бы я родился на двадцать лет раньше, то стал бы диссидентом и меня бы хорошенько выпороли. Меня выпороли, но Ленина я невзлюбил за синюшный цвет лица и то, что от него одни только неприятности.
Во дворе с нами играла белесая Маруся, которая предпочитала войнушку игре в дочки-матери. Однажды она привела меня в кусты шиповника (там было наше тайное убежище – посреди зарослей вытоптанная полянка, на которой всегда было собачье дерьмо) и сказала, что мы с ней сейчас будем меряться письками. Я был до безобразия туп, мне даже было неизвестно толком, что такое писька. После долгих выяснений и наглядных разборов, я начал понимать что я – носитель письки, а у Маруси письки нет. Когда я впервые увидел, что у неё беленько и пустенько, я испугался. Я сказал, что у неё нет ничего и что ничего не понимаю. Она стала мне пояснять, что для замера письки мне необходимо лечь на неё и водить писькой вверх-вниз. Я спросил, откуда Маруся это знает, а она ответила, что ей мама сказала. Раз мама сказала, значит железно – авторитет мамы был непререкаем. Впоследствии мы регулярно проверяли размеры писек, пока она куда-то не уехала. Ах, Маруся, свет моих очей – где ты и с кем сейчас? Не тебе ли я обязан страстью к блондинкам и нелюбовью к собачьим какашкам?
Папенька был следователем прокуратуры и из-за этого меня шпана дразнила и презирала. Они нелюбили меня за то, что мой отец – следователь, а мне было непонятно, как такое возможно.
В школе я был одинок, так как со мной никто не хотел водиться – я не подпадал под категорию тех, с кем нужно играть. В нашем классе учились мажорные дети мажорных родителей, которые могли позволить своим чадам дорогие игрушки, навороченные пеналы, разноцветные ранцы и красивые тетради. Они кичились друг перед другом, но больше – передо мной, так как у них были одинаковые пенальчики. Меня не любили за то, что я был аморален: бздел, ругался матом, покуривал и ловил рукой тараканов. Дети бежали наперегонки к учительнице, чтобы доложить: «а он сказал иди на хуй». Выпендриваться особо было нечем и я, признаться, от этого немного комплексовал, как и от того, что меня не брали в игры на переменках.
Вместо этого я постоянно читал книги: читал на переменах и уроках; к третьему классу был зачитан до дыр весь Стивенсон, Дюма и Беляев. Американские фантасты завалили весь портфель, стол, парту и шкаф. Я читал и читал, от жадности захлёбываясь слюной.
Однажды после уроков меня начал дразнить мальчик из старших классов. Теперь я точно уверен, что это был Жид. Тогда я знал новое ругательство fuck you (фак ю), но оно обернулось против меня. Он не знал его смысла и начинал со скоростью «Максима» выстреливать в меня моим же «факом». От обиды я ревел и бежал домой, он преследовал меня и отвешивал пинки. Через неделю я боялся выходить из школы – выходя озирался и бежал в библиотеку, что находилась через дорогу. Там я сидел до закрытия и вечером шёл домой. Но он выследил меня и пришёл за мной в библиотеку. На следующий день я пришёл в школу с большим металлическим шаром из подшипника (которые в огромном количестве таскали мы с завода). На перемене я ждал его, когда он вошёл и начал меня дразнить, я из всех сил бросил в него шаром. Когда вошла учительница, картина напоминала забитие филистимлянами доброго еврея. Учитывая мою репутацию и его показания (читай: положение его родителей), ареопаг пришёл к выводу, что я – трудный ребёнок и мне стоит подыскать другую школу. Так я ушёл из общества слюнявых мажорных педиков.
В новой школе меня приняли недружелюбно и в первый же день, после уроков, я был бит. Это была, как я понимаю, «прописка». На следующий день я пришёл с синим (российский паспорт!) паспортом под левым глазом. На большой перемене ко мне подошёл один из «паспортистов» и собирался провести захват, но я бросил его через плечо, как учил отец. Следующая разборка была во время физкультуры и я некультурно разбил головой нос секретарше паспортного стола. «Хуясе» - сказали дети и пожали мне руку. Так я влился в коллектив, с которым отстаивал честь класса после уроков за школой.
С возрастом знакомых стало много больше, но ничего не менялось. Большинство мальчишек меня презирали. Первая половина презирала за то, что мне было поебать до западных ценностей, а мотоциклы и автомобили с картинок (обложек, плакатов, наклеек, вкладышей) не вызывали у меня эрекции. Вторая половина презирала за то, что я водился с девчонками (которые не были грудастыми красавицами из ночных фантазий, а вполне реальными девочками), не «шарил по понятиям» и не организовывался со всеми. Я шёл своим путём и я был охуительно счастлив.
~~~ -----ХХХ----- ~~~
|
|
|
|
|
ju
|
Очень много непонятного. Это либо я такой непонятливый, либо текст черезчур заумный 
|
|
|
|
|
SJ
|
Честно говоря сил хватило только на "7 посмертных грехов.", текст перенасыщен пафосными фразами и терминами, которые у среднестатистического читатели вызывают амбивалентную идиосинкразию - с одной стороны хочеться блевать, а с другой - какать на таких писателей. По оставшимуся тексту просто пробежал глазами, не вникая в суть и не пытаясь понять того, чего в принципе постигнуть нельзя... Абзац про "белесую Марусю" сразил наповал. 
Такое впечатление, что текст написан по накурке. Если бы я был издателем - в жизни не стал бы его печатать. ИМХО,
|
|
|
|
|
ZeM
|
Честно говоря сил хватило только на "7 посмертных грехов.", текст перенасыщен пафосными фразами и терминами, которые у среднестатистического читатели вызывают амбивалентную идиосинкразию - с одной стороны хочеться блевать, а с другой - какать на таких писателей.
|
|
Ну... Это уже что-то. Спасибо хоть на этом. ))
Весь пафос заключён в проблематике передачи идей через личность. Всё основано на том, насколько человек способен воспринимать разговорную речь, написанную с несоблюдением стиля - литературно-художественный по сути, по форме он претендует на научный (как раз употребление вышеупомянутых фраз и терминов). В разговоре с "простыми" людьми я, к примеру, испытываю некоторые затруднения - разговаривая на руcском языке не получаю понимания. Всё оттого, что в словарном запасе нет таких слов/неизвестно значение. К примеру, для кого-то пафосным кажется употребление развёрнутых метафор - потому что "зачем усложнять, если можно сказать просто". Для кого-то это определённый уровень эстетики речи.
Среднестатистические читатели практически не берутся мной в расчёт. Дело в том, что есть определённый срез уровня интеллекста, называемый "средним образованием". И далее: получив среднее образование (как раз всё, что "проходят в школе") человек, получая высшее образование, повышает свой интеллектуальный и культурный уровень. И здесь уже речь будет идти не о Булгакове или Достоевском. Мной, при поиске читателя, подразумевается наличие определённых знаний у оного и я не считаю, что я слишком сильно ушёл в так любимый мной экзистенциализм. И мне не кажется, что я запутываю читателя (в нескольких местах нарушена хронологическая последовательность, в остальном "проблем" нет) Да, для разбора (и адекватного понимания) потребуется закомство с основными произведениями или хотя бы знание основных мыслей употребляемых мной цитат/значений употребляемых фраз и терминов. Но можно, на худой конец, отнестись как к довольно забавному ребусу. Тоже вариант, я не обижусь.
Если же под "среднестатистическим читателем" будет подразумеваться ПэТэУшный шизофреник, то я попросту умываю руки. Если бы недалёкая в большинстве своём публика была конечным читателем, то я бы сразу "выложил на удаве".
амбивалентную идиосинкразию - с одной стороны хочеться блевать, а с другой - какать на таких писателей.
|
|
Как идиосинкразия, употреблено, в принципе, верно - реакция на раздражитель будет, но вот стороны имелись в виду две, а "блевать на" и "какать на" - тождественные понятия, передающие "чувства" отторжения текста. Амбивалентность же подразумевает двойственность, два [b]противоположных[b] чувства, возникающих у человека. Переживания должны разниться, вызывая противоречие. Кстати, свойственно шизофреникам.
Так что ты как раз неверно применил сочетание терминов.
По оставшимуся тексту просто пробежал глазами, не вникая в суть и не пытаясь понять того, чего в принципе постигнуть нельзя... Абзац про "белесую Марусю" сразил наповал.
Такое впечатление, что текст написан по накурке. Если бы я был издателем - в жизни не стал бы его печатать. ИМХО,
|
|
Отнюдь, суть есть и она весьма понятна и доступна. Пробегая по тексту как раз и вряд ли получится "ухватить" логическую последовательность (впрочем, в некоторых абзацах она отсутствует - там алогичность намеренна). А самое любопытное - весь абзац про Марусю чистейшая правда. Я прекрасно осознаю что и когда я говорю; я представляю, какие чувства/мысли возникнут у среднестатистического читателя. Мне хочется ещё раз сказать, что меня не интересуют "культурные" пуританские педики, стоящие на страже "культурных ценностей" и видящие в явном отклонении от привитых им норм объект заразы. Я знаю, что многие будут читать это как текст, написанный "по накурке", не подвергая анализу как форму так и содержание. Чтож, я не задавался целью донести знание, я всего лишь сделал своеобразную собственноручную аутопсию, так как тот я уже умер и представлял интерес только для вскрытия и рассмотрения. А в какой форме я написал отчёт о вскрытии - моё сучье дело. Мне просто захотелось немного прозы.
А издавать... Отчего ж, "Зебра Е" выпустит ))
Тем не менее, спасибо за внимание. Если всё же прочитаешь что-то знакомое, то пиши - обсудим
Очень много непонятного. Это либо я такой непонятливый, либо текст черезчур заумный
|
|
Тоже спасибо за отзыв
C тобой мы вчера уже всё в аське обсудили  |
|
|
|
|
kjaba
|
5 балов!! Но до конца я так и не дочитал!!!! Честно сказать - впадлу!!!
|
|
|
|
Показать последних комментариев к сообщениям в теме 
|
|
